М.М. Ковалевский. "Из воспоминаний о Вл. Соловьеве" (Из книги: Лукьянов С.М. О Вл.С. Соловьеве в его молодые годы: Материалы к биографии. Пг., 1921)
Соловьева привел ко мне Янжул. Он с первого раза привлек мою симпатию — смешно сказать, своей красотой и своим пророческим видом. Я не видел более красивых и вдумчивых глаз. На лице была написана победа идейности над животностью. Скоро у меня явилось новое основание любить Соловьева: простота и ровность его общения, связанная с редкой непрактичностью, большая живость ума, постоянная кипучесть мысли. Соловьев работал в Британском музее, занимаясь Каббалою и литературою о Каббале. По вечерам он нередко показывался в обществе немногих русских, сходившихся у Янжула или у меня. Английская пища, с характеризующим ее избытком мяса, была ему неприятна. Поэтому он обыкновенно обедал у одного итальянского кондитера на Тоттенгам Корт Род (Tottenham Court Road), кормившего его яйцами, рыбой, овощами и сладкими блюдами, до которых Соловьев был большой охотник.
Соловьев интересовался спиритизмом не в смысле дамской забавы верчения столиков, в котором он сам ранее принимал участие в Москве скорее шутя, чем серьезно, а так как он надеялся найти в явлениях, выдаваемых за материализацию духов, средство общения с загробным миром. Он убедил меня и Янжула пойти с ним в метафизическое общество, помещавшееся в то время на Great Russell Street, почти напротив Британского музея, , на спиритический сеанс. Заранее были куплены билеты, по 5 шиллингов каждый. Нас поставили в круг. Потушили огни. На расстоянии нескольких секунд послышались звуки арфы. Соловьев внезапно выдернул руку у своего соседа, русского корреспондента «Голоса», и схватил за руку державшего арфу. Он, разумеется, стал отбиваться и слегка задел ею по голове русского корреспондента. Раздался крик. Все пришли в смущение. Снова зажгли электричество. Сделали нам строгий выговор и пригрозили вывести при повторении. Отвели затем в соседнюю комнату, где должна была последовать материализация духа какого-то морского разбойника. После томительного ожидания мы увидели на некотором расстоянии от себя голову довольно дикого старика с белой бородой. Вполне материализовалась только нижняя часть лица. На выраженное нами желание видеть духа во весь рост последовал ответ, что в комнате слишком много скептицизма, а духи вольны в этом случае и отказать в полной материализации. Этот ответ вызвал с нашей стороны дружный смех, но Соловьева он рассердил — слишком уж серьезно он относился к этим вопросам. Владимир Сергеевич решил, что дело так оставить нельзя, и на следующий день пришел ко мне за подписью к подобию письменной жалобы, которую он направил комитету, заведовавшему метафизическим обществом. Нужно ли прибавлять, что никакого ответа на свою бумагу он не получил?
Интерес к спиритизму Вл. С. Обнаружил по случаю приезда туда известного русского спирита Аксакова. <…> Я спрашивал Соловьева: какие причины обратили Аксакова в спирита? Он улыбаясь ответил мне: неудачный второй брак и желание свидеться с первой супругой. Полушутя, полусерьезно Соловьев сообщил мне, что по ночам его смущает злой дух, Питер, пророча ему скорую гибель. Это было во время нашего возвращения из музея госпожи Тюссо, музея восковых фигур. Я остановился на дороге и с некоторым раздражением, смотря в упор Соловьеву, сказал ему: «Уж не принимаете ли вы меня за одну из тех старых дев, которые, распустив уши, благоговейно внимают всему этому вздору в Москве?» Соловьев разразился детским смехом и не дал мне никакого положительного ответа. Вскоре я подал ему повод подшутить надо мной. Он просидел у меня весь вечер и собрался домой только в двенадцатом часу. Ночью я проснулся, и в незакрытой двери в гостиную мне предстал его образ, в черном сюртуке и высокой шляпе, в глубоком вольтеровском кресле. Вечером мы говорили о спиритизме. Я был еще под впечатлением этой беседы и поэтому невольно закричал, увидев материализацию духа живого человека. «А еще ничему не хотите верить», — послышался голос Соловьева. Дело объяснилось весьма просто. Крайне рассеянный, Соловьев забыл дома ключ от входа в свою квартиру. Побродив некоторое время по улицам Лондона, он постучал ко мне. Его впустили. Не желая никого беспокоить, он устроился на остаток ночи в моем кресле.
Как-то после вечера, проведенного в приятельской беседе с Янжулом и Соловьевым, я завел их обоих в только что открывшийся тогда в Лондоне бар, содержимый известной виноторговческой компанией Посада. Подали хороший херес. Оба моих приятеля очень быстро опьянели. Янжул стал попрекать Соловьева за его самонадеянность. «Много думаете о себе, Владимир Сергеевич! — говорил он ему. — Считаете себя вторым Белинским!» Соловьев, точно задетый этой фразой, ответил: «Белинский не был самостоятельным мыслителем, а я мыслитель самостоятельный». Мне вскоре пришлось развозить приятелей по домам. Соловьева я собственноручно уложил в постель. На следующий день он снова вернулся в наше общество тем же приятелем, и о вчерашней размолвке не было и речи.
<…>
Во все время его пребывания в Лондоне Соловьев чувствовал себя не особенно хорошо. Начавшиеся осенние туманы переносились им с трудом. При большой худобе и бледности он легко мог вызвать опасения у любящей его матери, которая все более и более настаивала в своих письмах на его отъезде в более мягкий климат. Мне пришлось уехать в Париж и Ниццу для свидания с матерью. По моем возвращении я уже не застал Соловьева в Лондоне и вскоре узнал, что он уехал в Египет…
