И.И. Янжул: из «Воспоминаний о пережитом и виденном в 1864-1909 гг.» (СПб., 1910-1911)
Глава IV
<…> Знакомство с Вл.С. Соловьевым и его характеристика: мистицизм и равнодушие к жизни и человеческим интересам. <…>
…первое знакомое лицо, которое мы с женой увидели в Лондоне по приезде, был <…> Владимир Соловьев. Утром мы приехали в Лондон на этот раз по железной дороге, через Дувр. Вечером после обеда вышли с женой прогуляться на одну из лучших лондонских улиц «Piccadilly» и у одного из ближайших магазинов увидали, почти одновременно, длинную меланхолическую фигуру B.C., задумчиво взиравшую на какой-то предмет за стеклом, и около него юркую фигуру, несомненно, еврейского происхождения, ныряющую во все стороны. Мы окликнули, оказалось, действительно он. Из расспросов, давно ли он приехал, что поделывает, оказалось, что он тоже приехал лишь сегодня, но в отличие от нас, проживавших в дешевых комнатах м-рс Сиггерс, он остановился в дорогом аристократическом отеле, где к нему немедленно заботливой администрацией при гостинице был приставлен, в качестве новичка, чичероне, русский еврей, чуть не за фунт в день, который и не отпускал его ни на минутку из своих цепких лап, сопровождая всюду в ознакомлении с городом. Я немедленно заявил просьбу отца, чтобы жить где-нибудь с ним поближе, если не вместе. B.C. без всякого разговора на это согласился, упомянувши, что также имел об этом уведомление. Таким образом, в тот же день он переселился по соседству с нами в одну из свободных комнат м-с Сиггерс и сделался постоянным нашим завсегдатаем и товарищем до самого отъезда нашего из Лондона, месяца три или четыре.
<…>
Вообще милый и симпатичный человек, особенно каким он сделался последнюю половину своей жизни, B.C. представлялся несколько ненормальным в ту эпоху, когда я с ним встретился в Лондоне и работал вместе в Британском музее. Целые часы, как я за ним иногда следил в музее, как он работает, он сидел по соседству над какой-то книгой о каббале с курьезными, диковинными рисунками и значками, совершенно углубленный и забывающий, что делается вокруг. Сосредоточенный, печальный взгляд, какая-то внутренняя борьба отражалась у него на лице почти постоянно. Он сидел от меня настолько близко, что я имел возможность много раз наблюдать эту картину. Когда я к нему обращался с вопросом: «Что, Владимир Сергеевич, о чем задумались?!»
— или: «Как вам интересна ваша книга, которую вы так дол го читаете? Почему вы ее не перемените?» и т.п., я получал от него такие ответы: «Я ничего... в высшей степени интересно; в одной строчке этой книги больше ума, нежели во всей европейской науке. Я очень доволен и счастлив, что нашел это издание».
Самоуглубленный B.C. нередко буквально забывал обедать, и когда моя жена, взявшая его под свое попечение, часто допрашивала: «Да вы обедали ли, Владимир Сергеевич, сегодня?» — «Нет, я забыл, да, кажется, и вчера я не обедал!» Мы пробовали брать его с нами обедать в то время в так называемые «tea shops» или «tea house» , где было только ограниченное число блюд, обыкновенно мясо и мясо, полусваренное и полужареное, изредка пудинги <…>. От подобных обедов из одного мяса он решительно отказывался, большей частью оно ему было противно; рыбу еще иногда ел, но ее не всегда можно было найти, кушаний из плодов не было, а потому приходилось волей-неволей, не меняя собственного режима, отказываться от его общества и предложить ему ходить в более дорогие рестораны, с лучшим и более богатым выбором; тем не менее он часто забывал это сделать или ленился по отдаленности всех лучших ресторанов от Британского музея. В самом музее собственного ресторана тогда еще не было.
Жена скоро заметила у него пристрастие к рыбному желе и начала приобретать его, специально для Соловьева, зазывая его каждый вечер к себе после музея и прикармливая этим желе. Обыкновенно в это замечательное лето мы проводили время таким образом: после музея в 6 часов шли втроем с Соловьевым, иногда вчетвером с Ковалевским, закупать наш ужин в колбасные, рыбные и фруктовые лавки, где приобретали для себя немного мяса, раков или крабов, рыбы, желе для Соловьева и фруктов, иногда масла и молока. У нас дома <…> все усаживались за чай, который делала жена, я ей помогал, Соловьев в это время читал обыкновенно русские газеты, только что пришедшие, а Ковалевский весело со всеми болтал и после легкой закуски у нас уходил к себе обедать, что совершалось гораздо позднее нашего ужина.
Помню я замечательную сцену одного вечера. Соловьев просматривал свежий № «Русских ведомостей», жена готовила чайную посуду, а я подогревал воду, сидя около камина, как вдруг Соловьев разразился неудержимым хохотом: «Ха! ха! ха!"» — «Владимир Сергеевич, что такое смешное, расскажите скорей нам!» В ответ на это опять раздался его столь милый детский хохот, вызывавший невольно такой же отклик, но на этот раз с добавлением нескольких совсем не детских слов: «Ах, какие дураки... можно ли быть такими глупыми?!!» — «Что такое, расскажите, пожалуйста, в чем дело?» — повторяли мы с женой. <…> «Представьте себе, в хронику московских происшествий занесен следующий случай, — отвечал он, — отходники приехали очищать помойную яму в одном доме, открыли люк очень глубокой ямы и колодца, которые давно не чистили, и туда сначала отправился один рабочий, не долез, свалился и, конечно, пропал. На его место был отправлен другой рабочий и повторилось то же самое: рабочий полез, упал от вредных газов в обморок и свалился; наконец, третий, и только после трех несчастий люди образумились, остановили очистку, проветрили люк, бросили туда огонь и т.п., прежде чем принялись за чистку, и вытащили трех мертвых товарищей из этой ужасной ямы. Не странные, не глупые ли это люди?!, ха! ха! ха!»
Мы оба с женой набросились на Соловьева: «Владимир Сергеевич, это так на Вас не похоже, на Ваше доброе сердце; что Вы находите тут смешного, что смеетесь чуть не до истерики?.. Конечно, это действия нелепые, но ведь рабочие влезли в зловонную ужасную яму не для своего удовольствия, а из-за куска хлеба, который этим трудом добывают. Им приказали лезть, они были только исполнителями. Не правильнее ли винить бессердечных, глупых хозяев, которые так неосмотрительно предпринимают работы и, наконец, начальство, которое подобное ведение очистки дозволяет». Я не помню точно, что нам возражал на наше замечание B.C., но он все-таки стоял на своем, что это все очень глупо и смешно и что во всяком случае не стоит и не следует так много огорчаться этим происшествием, когда увидал встревоженное и огорченное по данному поводу лицо моей жены. «Чем хуже, тем лучше,» — заметил Соловьев. «Как Вы полагаете, что для этих рабочих лучше, что они умерли такой ужасной смертью?!» — «Нет, я хочу сказать, что вообще здешняя жизнь на земле не составляет столь серьезного факта, за который стоило бы так держаться и дорожить, и чем человек испытывает больше неприятного и дурного в этом мире, он получит сторицею в том!!? Позвольте, я вам расскажу одну русскую народную легенду; подобного замечательного произведения ни один европейский народ не создал». Мы, конечно, попросили его рассказать, и вот что он нам в сжатом виде передал из содержания этой легенды:
«Когда-то Христос с учениками, путешествуя по земле, пришел в одну деревню к вечеру уже на ночлег. Постучался в одну избу, его не пустили, прогнали; в другую, третью — то же самое... Собаками травили... Наконец, пришел в последнюю бедную избушку на конце деревни, где жил бедняк, имевший всего лишь одну коровенку. Бедняк вышел из избы, когда подходил Христос с учениками, поклонился ему до земли и обмыл ему по тогдашнему обычаю ноги, принес чашку молока, ложку, краюху хлеба и сказал: „Кушайте с Богом, что имею, простите, что мало, больше нет". Потом принес сена, постелил, где можно, и предложил гостям спокойно спать. На другое утро Христос с учениками ушел от гостеприимного хозяина и из деревни. Вдруг на выгоне, откуда ни возьмись, серый волк и спрашивает Христа: „Я голоден, Господи, где мне поесть?" Тот говорит: „Ступай в последнюю избу, на краю деревни, там у мужика одна корова, ты ее зарежь". Все ученики в негодовании: „Господи, что ты делаешь?!! Один добрый человек нашелся в деревне, нас угостил чем Бог послал, а ты у него последнюю корову отнимаешь!!!" — „Маловерные вы, маловерные, — ответил Господь, — чем здесь хуже, тем там лучше. Чем тяжельше мужику будет здесь, тем с большей сторицей он будет награжден на небесах!"»
Нам с женой оставалось, конечно, только пожать плечами от такой странной, своеобразной логики по данному поводу, и мы решительно протестовали как против величия русского народа, благодаря сочинению такой легенды, так и против системы оправдания самого неуместного смеха о людском горе и несчастьи Владимира Сергеевича.
Вообще довольно странные выходки замечались в то время за милым и симпатичным, каким он сделался впоследствии, Соловьевым, которые совсем как-то не вяжутся и трудно примирить с его добрым, необыкновенно сострадательным характером второй, последней половины его жизни <…>. Как раз, например, в то самое последнее время, придя однажды к Соловьеву в гостиницу «Angleterre», против Исаакиевского собора, где он жил продолжительное время, я сделался свидетелем такой трогательной сцены: небольшая комната Соловьева имела обыкновенную форточку, которая была отворена настежь и из нее валил холодный воздух морозного утра. Это было зимой. Множество голубей летало по подоконнику взад и вперед. B.C., легко одетый, в накинутом на ночной рубашке пальто, щипал булку французского хлеба и бросал голубям, которые без церемонии вырывали хлеб у него чуть не из рук. Комната быстро наполнилась холодом, и он, очевидно, простужался. На все мои напоминания об опасности для его здоровья такой раздачи голубям продовольствия он только смеялся своим милым смехом и запер окно, выбросивши полхлеба прямо на подоконник, когда я, наконец, напомнил ему о моем личном опасении за собственное здоровье от такого голубиного угощения.
Совершенно обратно с этой сценой, молодой B.C., в то по крайней мере время, людей очень мало сожалел и мало придавал значения, по-видимому, самым важным человеческим интересам. Так, например, во время нашего совместного пребывания и житья в течение нескольких месяцев в Лондоне произошел крупный скандал с неким мистером Беккером, впоследствии сделавшимся известным Беккер-пашой в Турции. Капитан Беккер, адъютант тогдашнего принца Уэльского <…>, путешествуя по Лондонской подземной дороге (Underground Railway), сделал покушение на честь одной молодой девицы, с ним ехавшей в одном и том же купе первого класса (фамилию забыл, что-то вроде мисс Дальтон). В одном туннеле, из которого состоит большая часть дороги, испуганная девушка было выскочила, с большой опасностью для жизни, на приступку вагона и на следующей станции была найдена полицией при открытых дверях, с намерением выскочить и подняла тревогу. Суд обвинил Беккера, несмотря на все его сильные придворные связи и влияния, и приговорил к какому-то наказанию. Вся печать, или точнее большая часть, с чрезвычайным негодованием нападала и бранила Беккера. Один только защитник нашелся между ними в лице B.C., который энергично доказывал нам, что, наверно, эта девица авантюристка и желала сорвать деньги и исключительно с этой целью устроила скандал, и что если бы об этом догадался Беккер, то ничего бы не вышло. Вообще в отношении женщин B.C. всегда, даже и в последнее время, как я помню несколько раз, а в юности в особенности, отличался значительной долей цинизма и большой также любовью к скабрезным анекдотам.
Само собой разумеется, что несогласие с подобными мнениями вызывало иногда в нашем кружке бурные прения и некоторое раздражение, но надо отдать справедливость Соловьеву, он был так незлобив и незлопамятен, что на другой день все подобные столкновения забывал и держал себя по-прежнему очень мило и любезно. Так, например, припоминаю, как раз у него на именинах, когда он угощал нас с Ковалевским у Бодеги, в испанском погребе на Оксфорд-стрит, прекрасным ужином с большим количеством шампанского, и, разумеется, не без влияния последствий его, произошел очень резкий спор, где отчасти я должен признать себя виновным за недостаток сдержанности. Я не помню, по какому предлогу речь коснулась Белинского, к которому я всегда, особенно в молодости, благоговел, как вдруг B.C. воскликнул: «Что такое Белинский? Что он сделал?.. Я уже теперь сделал гораздо больше, чем он, и надеюсь в течение жизни уйти далеко от него и быть гораздо выше...» Хотя было уже очень выпито и, может быть, поэтому я не удержался, слушая подобное самохвальство, и заметил Соловьеву, что «стыдно так говорить о самом себе, лучше подождать, когда другие вас признают ему равным!!!» Как вдруг на мое замечание, к вящему моему конфузу — это происходило в общем зале, очень наполненном публикой, — B.C. разразился рыданиями, слезы потекли у него обильно из глаз. Я немедленно попросил извинения, Ковалевский, со своей стороны, всячески старался потушить его волнение, но это нам не скоро удалось. Праздник наш расстроился, и мы немедленно уехали домой. На другой день, однако, Соловьев встретился с нами в Британском музее как ни в чем не бывало, и когда я вновь извинялся за то, что вызвал вчерашнюю сцену, он только засмеялся и тем и кончилось, по-видимому, без влияния на наши добрые отношения.
