2.
На серой вычищенной двери
Литая, чищенная медь...
Бывало: пламенная вьюга;
И в ней – прослеженная стезь;
Томя предчувствиями юга,
Бывало, все взревает здесь;
В глазах полутеней и светов,
Мне лепестящих, нежных цветов
Яснеет снeжистая смесь;
Следя перемокревшим снегом,
Озябший, заметённый весь,
Бывало, я звонился здесь
Отдаться пиршественным негам.
Михал Сергеич Соловьев,
Дверь отворивши мне без слов,
Худой и бледный, кроя плэдом
Давно простуженную грудь,
Лучистым золотистым следом
Свечи указывал мне путь,
Качаясь мерною походкой,
Золотохохлой головой,
Золотохохлою бородкой, –
Прищурый, слабый, но живой.
Сутуловатый, малорослый
И бледноносый – подойдет,
И я почувствую, что – взрослый,
Что мне идет двадцатый год;
И вот, конфузясь и дичая,
За круглым ласковым столом
Хлебну крепчающего чая
С ароматическим душком;
Михал Сергеич повернется
Ко мне из кресла цвета «бискр»;
Стекло пенснэйное проснется,
Переплеснется блеском искр;
Развеяв веером вопросы
Он чубуком из янтаря, –
Дымит струями папиросы,
Голубоглазит на меня;
И ароматом странной веры
Окурит каждый мой вопрос;
И мне навеяв атмосферы,
В дымки просовывает нос,
Переложив на ногу ногу,
Перетрясая пепел свой...
Он – длань, протянутая к Богу
Сквозь нежный ветер пурговой!
Бывало, сбрасывает повязь
С груди – переливной, родной:
Глаза – готическая прорезь;
Рассудок – розблеск искряной!
Он видит в жизни пустоглазой
Рои лелеямых эмблем,
Интересуясь новой фазой
Космологических проблем,
Переплетая теоремы
С ангелологией Фомы;
И – да: его за эти темы
Ужасно уважаем мы;
Он книголюб: любитель фабул,
Знаток, быть может, инкунабул,
Слагатель не случайных слов,
Случайно не вещавших миру,
Которым следовать готов
Один Владимир Соловьев...
Я полюбил укромный кров –
Гостеприимную квартиру...
Зимой, в пурговые раскаты
Звучало здесь «На век одно»!
Весною – красные закаты
Пылали в красное окно,
На кружевные занавески,
Лия литые янтари;
Любил египетские фрески
На выцветающих драпри,
Седую мебель, тюли, даже
Любил обои цвета «б и с к р», –
Рассказы смазанных пейзажей,
Рассказы красочные искр.
Казалось: милая квартира
Таила летописи мира.
О. М., жена его, – мой друг,
Художница –
– (в глухую осень
Я с ней... Позвольте – да: лет восемь
По вечерам делил досуг) –
Молилась на Четьи-Минеи,
Переводила де-Виньи;
Ее пленяли Пиринеи,
Кармен, Барбье д'Оревильи,
Цветы и тюлевые шали –
Все переписывалась с «Алей»,
Которой сын писал стихи,
Которого по воле рока
Послал мне жизни бурелом;
Так имя Александра Блока
Произносилось за столом
«С е р е ж е й», сыном их: он – мистик,
Голубоглазый гимназистик:
О Логосе мы спорим с ним,
Не соглашаясь с Трубецким,
Но, соглашаясь с новым словом,
Провозглашенным Соловьевым
О «Деве Радужных Ворот»1 ;
О деве, что на нас сойдет,
Овеяв бирюзовым зовом,
Всегда таимая средь нас:
Взирала на любимых глаз.
«Сережа Соловьев» - ребенок
Живой смышленый ангеленок,
Над детской комнатой своей
Восставший рано из пеленок, -
Роднею Соловьевской всей
Он встречен был, как Моисей:
Две бабушки, четыре дяди,
И кажется, шестнадцать теть
Его выращивали пяди,
Но сохранил его Господь;
Трех лет, ну право же-с, ей Богу
Трех лет (скажу без лишних слов)
Трех лет ему открылся Логос,
Шести – Григорий Богослов,
Семи – словарь французских слов;
Перелагать свои святыни
Уже с четырнадцати лет
Умея в звучные латыни,
Он – вот, провидец и поэт,
Ключарь небес, матерый мистик,
Голубоглазый гимназистик, –
Взирает в очи Сони Н-ой,
Огромный заклокочив клочень;
Мне блещут очи – очень, очень –
Надежды Львовны Зариной.
Так соглашаясь с Соловьевым,
Провидим Тайную весной:
Он – Сонечку, живую зовом;
Я – Заревую: в Зариной...
Она!... Мы в ней души не чаем...
Но кто она?... Сидим за чаем:
Под хохот громкий пурговой
Вопрос решаем роковой.
Часы летят... Не замечаем...
– «Скажи, тобой увлечена
«Надежда Львовна Зарина?...
– «Не знаю я...»
– «Быть может?»
– «А?!»
Михал Сергеич повернется
Ко мне из кресла цвета «б и с к р»;
Стекло пенснэйное проснется,
Переплеснется блеском искр;
Его он сбрасывает кротко
Золото-хохлой головой
С золотохохлою бородкой
Прищурый слабый, но живой;
И клонит кончик носа снова,
В судьбу вопроса рокового:
–«Надежда Львовна Зарина?
«Как?!.. Воплощение Софии?...»
– «В ней мне пророчески ясна
«Судьба священная России:
<…>
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Высокий, бледный и сутулый,
Ты где, Сережа, милый брат;
Глаза – пророческие гулы,
Глаза, вперенные в закат:
Выходишь в Вечность... на Арбат
Бывало: бродишь ты без речи;
И мне ясней слышна, видна:
Арбата юная весна,
Твоя сутулая спина,
Твои приподнятые плечи,
Бульваров первая трава.
И вдруг: как на зеркальной зыбке
Пройдут пузыриками рыбки, –
Меж нами умные слова
И вовсе детские улыбки:
И разговор о сем, о том,
О бесконечности, о Браме,
О Вечности, огромной даме,
Перерастают толстый том;
И на Арбате мчатся в Вечность:
Пролеток черных быстротечность,
Рабочий, гимназист, кадет...;
Проходят, ветер взвив одежды,
Глупцы, ученые, невежды;
Зарозовеет тихий свет
С зеленой вывески: «надежды»2
Над далью дней и далью лет...
Смутяся уличною давкой,
Смутясь колониальной лавкой,
Я упраздняю это все:
«Мир – представление мое!»
Ты – пламенный, в крылатке серой
Средь зданий, каменных пустынь:
Глаза, открытые без меры, –
В между планетную ледынь,
Свои расширенные сини
Бросают, как немой вопрос,
Под шапкой пепельных волос.
Бывало: за Девичьим Полем
Проходит клиник белый рой;
Мы тайну сладостную волим,
Вздыхаем радостной игрой:
В волнах лучистого эфира
Читаем летописи мира.
<…>
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, – и опора в детской вере,
И Провидения рука –
На этой вычищенной двери
Литая, медная доска:
М и х а л С е р г е и ч С о л о в ь е в
(С т а к и х т о д о т а к и х ч а с о в)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здесь возникал салон московский,
Где из далекой мне земли, –
Ключевский, Брюсов, Мережковский
Впервые предо мной прошли.
Бывало: -
– снеговая стая –
Сплошное белое пятно –
Бросает крик, слетая, тая –
В запорошенное окно;
Поет под небо белый гейзер:
Так заливается свирель;
Так на эстраде Гольденвейзер3
Берет уверенную трель.
Бывало: в вой седоволосый
Пройдет из Вечности самой
Снегами строющий вопросы
Черноволосою космой, –
Захохотавший в вой софистик,
Восставший шубой в вечный зов, –
Пройдет «В о л о д я», вечный мистик,
Или – Владимир Соловьев...
Я не люблю характеристик,
Но всетаки...–
- Сквозной фантон,
Как бы согнувшийся с ходулей,
Войдет, и – вспыхнувшим зрачком
В сердца ударится, как пулей;
Трясем рукопожатьем мы
Его беспомощные кисти,
Как ветром неживой зимы
Когда то свеянные листья;
Над чернокосмой бородой,
Клокоча виснущие космы
И желчно дующей губой
Раздувши к чаю макрокосмы,
С подпотолочной вышины
Сквозь марамoрохи и сны
Он рухнет в эмпирию кресла, –
Над чайной чашкою склонен,
Сердит, убит и возмущен
Тем, что природа не воскресла,
Что сеют те же господа
Атомистические бредни,
Что декаденты – да, да, да! –
Свершают черные обедни
(Они – пустое решето:
Козлят не с Музой – с сатирессой,
И увенчает их за то
Патриотическая пресса),
Что над Россией – тайный враг
(Чума, монголы, эфиопы),
Что земли портящий овраг
Грызет юго-восток Европы;
Стащивши пару крендельков
С вопросом: «Ну и что ж в итоге?»
Свои переплетает ноги
Грохочет парой каблуков.
Судьба трагическая дышит
Атмосферическим дымком,
И в «Новом Времени» о том
Демчинский знает, но не пишет:
– «В сознаньи нашем кавардак:»
«Атмосферических явлений»
«Свечений зорь нельзя никак,
«Понять с научной точки зрений».
Он – угрожает нам бедой,
Подбросит огненные очи;
И – запророчит к полуночи,
Тряхнув священной бородой!..
Так в ночи вспыхивает магний;
Бьет электрический магнит;
И над поклонниками Агни;
Взлетев, из джунглей заогнит;
Так погромыхивает в туче
Толпа прохожих громарей;
Так плещут в зыбине летучей,
Сребрея, сети рыбарей.
За ним вдогонку – следом следом,
Михал Сергеич делит путь,
Безмолвный, ровный кроя плэдом
Давно простуженную грудь,
Потея в вязаной рубашке,
Со столика приняв поднос,
На столике расставив шашки,
Над столиком поставив нос;
И скажет в пепел папирос
В ответ на новости такие:
– «Под дымкой – все; и всюду – тень»...
«Но не скудеет Мирликия4 ...
«Однако ж... будет: Духов день!»
Свой мякиш разжевавши хлеба,
Сережа Соловьев под небо
Воскликнет – твердый, как кремень:
– «Не оскудела Мирликия!..
«А ну-ка все, кому не лень,
«В ответ на дерзости такие, –
«В Москве устроим Духов день!»
Но Соловьев не отвечая,
Снедаем мировой борьбой,
Проглотит молча чашку чая,
Рукой бросаясь, как на бой,
На доску: он уткнется в шашки;
И поражают худобой
Его обтянутые ляжки;
Бывало он пройдет к шинели:
В меха шинели кроет взор;
И – удаляется в метели:
Седою головой в бобер;
А вихри свистами софистик
Всклокочут бледный кругозор!
Привзвизгнут: «Вот великий мистик!»
И – пересвищут за забор!
А мы молчим, одним объяты;
В веках – одно: навек одно...
А перезвоны, перекаты
Снежат, как призраки, в окно;
А лампа бросит в занавески,
Свои литые янтари;
Молчат египетские фрески
На выцветающих драпри.
Михал Сергеич повернется
Ко мне из кресла цвета «бискр»;
Стекло пенснэйное проснется
Переплеснется блеском искр...
Он – канул в Вечность: без возврата;
Прошел в восторг нездешних мест:
В монастыре, в волнах заката, –
Рукопростертый, белый крест
Стоит, как память дорогая;
Бывало он, – оснeжен весь,
Светлеет, огоньком мигая;
Бывало, все взревает здесь:
Играет скатерть парчевая,
Снегами воздухи взвивая;
И в ней – прослeженная стезь;
Хрустя перемокревшим снегом,
Бегу сюда отдаться негам,
Озябший, заметенный весь.
Так всякий: поживет, и – помер,
И – принят под такой-то номер.
3.
<…>
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бывало: белый переулок
В снегу – дымит; и снег – летит.
И Богоматерь в переулок
Слезой перловою глядит.
Бегу Пречистенкою... Мимо...
Куда? Мета – заметена,
Но чистотой необъяснимой
Пустая улица ясна.
Кто там, всклокоченный шинелью,
Скрыв озабоченный свой взор,
Прошел пророческой метелью
(Седою головой – в бобер),
Взвиваясь в вой седоволосый,
Своей космoю пурговой,
Снегами сеющий вопросы
На нас из Вечности самой.
А вихри свистами софистик
Заклокотали в кругозор
Взвизжали: «Вот – великий мистик!» ...
И усвистали за забор.
Мигают звезды теософий
Из неба кубового в вой;
Провеял кризис философий,
Как некий гейзер снеговой:
Так в ночи вспыхивает магний,
Бьет электрический магнит;
И над поклонниками Агни.
Взлетев, из джунглей заогнит...
Бегу Пречистенкою – мимо:
Куда? Мета – заметена;
Но чистотой необъяснимой
Пустая улица ясна...
Проснулась на Девичьем Поле
Знакомым передрогом ширь:
– «Извозчик: стой»!
– «Со мною, что ли»?
– «В Новодевичий Монастырь»!..
– «Да чтоб тебя: сломаешь сани»! .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И снова зов – знакомых слов:
– «Там – день свиданий, день восстаний»...
– «Ты кто»?
– «Владимир Соловьев:
«Воспоминанием и светом»
«Работаю на месте этом»...
И – никого: лишь белый гейзер.
Так заливается свирель;
Так на рояли Гольденвейзер
Берет уверенную трель.
<…>
Примечания автора:
1 Гностический термин Софии, Премудрости, встречаемый в стихотворении Вл. Соловьева: «Не Изида Трехвенечная ту весну им принесет, а не тронутая, вечная, «Дева Радужных Ворот»…
2 Писчебумажный магазин на Арбате.
3 Известный московский пьянйст.
4 Родина Николая Чудотворца: аллегорически «Страна Чудес».
наверх
