Стороженко Н.И. Воспоминание о студенческих годах Н.В. Бугаева (Научное слово. 1904. Кн. II)

Скоро минет полстолетия со времени моего знакомства с покойным Н.В. Бугаевым. Окончив Киевскую 1-ю гимназию, я ехал ранней осенью 1854 года из Малороссии в Москву, чтобы поступить в число студентов Московского Университета. В Малом Ярославце на почтовой станции я случайно познакомился со студентом юридического факультета Сорокиным, милым и обязательным человеком, который, узнавши, что я никогда не бывал в Москве, любезно предложил быть моим руководителем в незнакомом городе. Я его поблагодарил, и от Малого Ярославца мы поехали вместе. Приехавши в Москву, мы пересекли Арбатскую площадь и остановились у ворот невзрачного деревянного дома (Малый Афанасьевский переулок, дом Милославского), где жил знакомый Сорокину повар, отдававший в наем и комнаты. Так как свободных комнат у него не было, то я вынужден был взять комнату у жившей тут же во флигеле портнихи. В тот же день я пошел к повару, чтобы условиться насчет обеда, и познакомился с жившим у него Николаем Васильевичем, тогда еще гимназистом седьмого класса 1-й Московской гимназии. Он занимал небольшую комнату в подвальном этаже, рядом с кухней, из которой через не доходившую до потолка перегородку валил кухонный чад. Пробывши не более четверти часа в этой атмосфере, я почувствовал головную боль до того сильную, что просил позволения открыть окно. К удивленно моему, хозяин комнаты, по-видимому, не чувствовал, угара и принялся расхваливать мне ее, называя сухой, теплой, а главное дешевой; с последним впрочем нельзя было не согласиться, ибо она стоила три рубля в месяц, что и по тому времени было дешево. После этого посещения я часто видался с Н. В. Кроме меня, его посещали гимназические товарищи, но отношения его к ним были хотя и хорошие, но довольно отдаленные; это по всей вероятности происходило от замкнутости характера Н. В. который, пройдя суровую жизненную школу, говорил охотно обо всем, кроме самого себя. Однажды, впрочем, когда я соблазнял его поездкой в Сокольники и удовольствием пить чай в сосновой роще, он проговорился и сказал, что он не может позволить себе этого удовольствия, ибо уже с четвертого класса не получает ничего из дому и живет исключительно уроками. Помнится, что, сделавши это признание, он взял с меня слово держать сказанное в величайшем секрете: товарищи впрочем догадывались об этом и отыскивали для Н. В. уроки. Так, один из них нашел ему место репетитора из математики. в пансионе, содержимом французом Могато. И француз, и Н. В. были страстные патриоты, и ежедневно после уроков между ними, поднимались споры о Севастополе, на который в то время были обращены взоры всего мира. Француз доказывал, что рано или поздно союзники возьмут Севастополь, Н. В. утверждал, что никогда этого не будет, и так как по-французски он говорил плохо, то ограничивался многократным повторением слова jamais!, но зато это слово он выкрикивал с такою силой, что совершенно заглушал старчески голос француза. Весной 1855 года Н. В. окончил с золотой медалью гимназию; он стал помышлять об университете. Но тут перед ним восстал грозный вопрос о студенческой обмундировке. Давая грошовые уроки, Н. В. не мог себе скопить денег на мундирную пару и очутился бы в самом неприятном положении, если бы к нему не подоспел на помощь приснопамятный Филипп, студенчески портной без вывески, шивший студентам платье в кредит. Много раз надуваемый, он упорно продолжал верить в честность университетской молодежи и кое-как сводил концы с концами. Благодаря ему, Н. В. в нисколько дней превратился из плохо одетого гимназиста в весьма благопристойного студента. Поступив на физико-математический факультет, Н. В. нашел себе место учителя в доме г-жи С., где прожил около трех лет. Это было самое счастливое время университетской жизни Н. В. Не заботясь больше о насущном хлебе, он перестал уже бегать по грошовым урокам, но зато часто появлялся на лекциях тогдашних любимцев молодежи и властителей ее дум: Рулье, Кудрявцева, Буслаева и др.; слушая их, он старался пополнить пробелы своего общего образования. В те блаженные времена не существовало гонорарного шлагбаума между студентами и профессорами, и каждый студент мог безданно-безпошлинно слушать любого профессора. Придя с лекции домой, Н. В. продолжал дело самообразования, изучая капитальные сочинения по философии и политической экономии, а когда хотел побаловать себя, то читал нараспев стихотворения своего любимого поэта Майкова, в особенности восхищаясь его драматической поэмой «Три смерти», которую считалъ самым глубокомысленным, стихотворением во всей русской литературе.

Не помню, вследствие каких обстоятельств, но только в конце третьего или начале четвертого курса Н. В. поселился на Пречистенском бульваре, в доме Смирнова — в меблированных комнатах весьма популярной между студентами Татьяны Федотовны; это была еще бодрая старуха лет за 50, на вид весьма важная и даже суровая, но в сущности добрейшее существо. Всех номеров у Т. Ф. было 5 и кроме того, граничившая с кухней небольшая каморка, в которой помещалась она сама; комнаты были грязноваты и как будто закопчены, но зато сухи и теплы; при сдаче комнаты новому жильцу Т. Ф. так рекомендовала себя: «у меня, батюшка, такое правило: жильцы платят по первым числам; кто же не заплатить в срок, не прогневайтесь, я второго числа сдаю комнату новому жильцу». Но студенты не даром изучали грамматику: они знали, во-первых, что всякое правило имеет исключение; во вторых, они знали и то, что Т.  Ф. очень любила мятные пряники и если поднести ей их 1-го числа, то сердце ее смягчится. Старейшим и любимейшим жильцом Т. Ф. был художник Селезнев, человек талантливый и благородный, но придерживавшийся пословицы: in vino veritas; в молодости он подавал надежды, мечтал о поездке в Италию, но не успел сдать последней работы на золотую медаль и покончил свою художественную карьеру, сделавшись ретушером у какого-то фотографа. Подобно всем русским неудачникам, он обвинял во всем судьбу и людей и не имел великодушия обвинить в чем-нибудь самого себя. Из своей жизни он сделал вывод, что имеет право пить с горя, и широко пользовался этим правом. Симпатия Татьяны Федотовны к нему выражалась в том, что в случае его болезни она поила его малиною и липовым цветом, а в годину запоя отнимала у него бутылку с водкой. Остальные четыре комнаты, вечно пахнувшие мятой и можжевельником, занимали студенты.

В эту-то мирную обитель осенью 1858 года и попал Ник. Вас. Он скоро сошелся на короткую ногу с художником и приобрел уважение Т. Ф. за свою аккуратность в расплате и за то, что его не было слышно. Последнему обстоятельству Т. Ф. придавала немаловажное значение, и, когда, бывало, остальные жильцы расшумятся и распоются, она всегда ставила им в пример Н. В., которому за его тихость предсказывала генеральский чин. Дружба художника с Ник. В. была какая-то странная. Первоначально каждый из них хотел обратить другого в свою веру. Художник пытался усвоить Н. В. свой девиз: in vino veritas, а последний — сделать художника шахматистом, и хотя оба они обманулись в своих ожиданиях, но эта неудача не отразилась на их отношениях, которые продолжали быть приятельскими. Редкий день они не коротали вечера вместе. H. В. читал вслух либо Тургенева, либо Майкова; художник, дымя своей папиросой, следил за чтением со свойственной ему загадочной улыбкой и изредка вставлял свои замечания. Пребывание Н. В. у Татьяны Федотовны было у него временем усиленных занятий философией и выработки собственного миросозерцания. В основе его лежало положение, в котором Н. В. хотел примирить идеализм с реализмом: «все относительно и только в пределах данных условий становится абсолютным». Когда Н. В. развивал это положение перед своим приятелем, иллюстрируя его примерами из естественных наук, истории, литературы, то последний, удивляясь его учености, не раз восклицал: «Н. В.! если я хоть слово понимаю, — продолжайте!» В начале июня 1859 года мы с Н. В. отпраздновали окончание курса скромной трапезой и разъехались в разные стороны; когда же в сентябре я возвратился в Москву, то его уже там не было, и у Татьяны Федотовны мне сказали, что он уехал в Петербург для поступления в инженерное училище.