Вл. А. Розенберг. Несколько биографических черт. / Публичное заседание „Экономического кабинета проф. С. Н. Прокоповича" в Праге 27-го апреля 1926 года, посвященное памяти Александра Александровича Чупрова.

НЕСКОЛЬКО БИОГРАФИЧЕСКИХ ЧЕРТ

Мы пришли к Вам со своим горем, но думаем, что наше горе и Ваше горе. Даже больше – это горе России. Потому что терять таких людей, как Александр Александрович Чупров, значит нести невознаградимую утрату в общенародном достоянии, значит лишаться крупного, сочного, прекрасного плода русской культуры, лишаться преждевременно – замечательного русского деятеля, по-истине – на средине предстоявшего ему громадного поприща. Иностранцы, компетентные в суждениях по той отрасли науки, в которой работал Чупров, причисляют его к великим двигателям знания, к строителям науки. Я не сомневаюсь, что даже в этом собрании, квалифицированном по своему составу, зададут вопрос, за что именно. Но тот же вопрос, зададут, если назвать имена Павлова, Лебедева, Александра Ковалевского, Николая Жуковского, Алексея Шахматова и проч., и проч. Разве о Менделееве мы помним, что ему принадлежит какая-то там система элементов, и Мечников в нашем житейском обиходе знаменит больше всего болгарской простоквашей, дающей долголетие... Вообще есть тот грех, подмеченный еще Пушкиным: «ленивы мы и не любопытны». Но в оправдание нам надо сказать, что и другие народы знают по большей части только имена своих великих деятелей науки, а не их дела. Беда в том, что те высоты знания, на которые уходят эти люди, часто недоступны среднему образованному человеку, требуют специальной подготовки. Но нельзя отсюда заключить, что труженики и строители науки удаляются от нас в какие-то малополезные скиты. Нет, работая на своих высотах, они живейшим образом участвуют в нашей жизни; и не будь их великих достижений в области духовной культуры, не было бы и той материальной культуры, которая так смягчает и облегчает трудную задачу человеческой жизни, и не было бы многих духовных радостей, которые даются и нам, громадному большинству, не двигающему знание вперед, но приобщившемуся к нему и пьющему из этого источника.
Что сделал собственно Чупров, какой научный путь он прошел, за что он причислен компетентной европейской научной критикой к лику «великих», об этом вам сейчас скажут другие. Моя задача иная: прежде, чем будут говорить о заслугах человека, дать его образ, показать, откуда он пришел, как создался, и с какими иными человеческими чертами сочетались в нем те, которые дали ему возможность совершить свое большое дело и прославить русское имя. В сущности, такова задача всякой биографии. Не случайно каждая биография (включая и некролог – это слово об умершем) – обязательно указывает: родился тогда-то, там-то, в такой-то среде и воспитывался, т. е. образовывал свой ум и характер, в таких-то условиях, в такой-то обстановке. Не случайно и я заговорил в начале своего слова о русской культуре.
Александр Александрович – подлинное детище русской культуры. Она приняла его в колыбели и окружала его своими попечениями в годы, когда складывался его ум и характер. Конечно, каждый человек – порождение своего народа и своего века, т.е. обстановки, духовной и материальной, в которой народ живет. Так же точно, как в жизни растения, и тут два основных фактора: почва и культура. Но бывает, что второй фактор отходит на дальний план. Все дело сводится к богатству почвы, к даровитости нации, к которой принадлежит знаменитый человек. Возьмите Ломоносова. Светоч европейской науки своего времени, он – русский гений-самородок в самом подлинном, безоговорочном смысле слова. Этот великан новой русской культуры сам-то вырос на почве едва вспаханной Петровским плугом, на почве, в которую была брошена первая горсть семени европейского просвещения. Некоторые из этих семян сразу принялись так хорошо и дали такой чудесный плод, что диву даешься. Среди первых порослей новой русской культуры Ломоносов, конечно, – первый из первых. Но дело культуры тут пока еще маленькое. Почти все в таком пышном результате первого посева надо отнести на долю изумительной даровитости русского народа, приписать плодородию почвы, которая может выращивать такие плоды.
Позднее на богатый русский духовный чернозем легла культурная работа нескольких поколений русских людей, усвоивших и самостоятельно развивавших европейское просвещение. Поэтому замечательные научные деятели, имена которых я назвал и мог бы умножить, явились у нас не случайным подарком почвы, как Ломоносов, а плодом, в котором оба фактора почва и культура – гармонически слили свое воздействие.
Все они в свое время стали мощными рычагами культурного движения России, но в свою очередь они сами – порождение ее культуры. Чупров в этом отношении представляет яркий пример.
Для дела его жизни нужны были большие личные дарования, но нужно было и бережное их выращивание. На западе это давно повелось. Мы знаем музыкальную династию Бахов, знаем Дюма-отца и Дюма-сына, знаем, что у Джона Стюарта Милля отец был Джемс Милль. Таких примеров много у немцев, у французов, у англичан. Это указание на давность, прочность, преемственность культуры.
Такие примеры есть и у нас. Два поколения ученых Арсеньевых, три Вернадских, два Мануйловых, Млодзиевских. У известного композитора Александра Серова, автора «Рогнеды» и «Вражьей силы», сын знаменитый художник, Валентин Серов. У знаменитого историка С. М. Соловьева сын знаменитый философ Владимир Соловьев. Такой пример и в нашем случае: отцом Александра Александровича был знаменитый русский экономист и статистик Александр Иванович Чупров.
Я поведу вас в старую Москву семидесятых, восьмидесятых, девяностых годов прошлого столетия.
Москва – одно из самых крупных и самых старых средоточий русской культуры. Существует работа А.И. Чупрова, связанная с первою однодневною переписью населения Москвы в начале 70-х годов (кстати сказать, и перепись происходила при его деятельном участии). В ряду многих характерных черт большого русского города, в этой работе было впервые статистически установлено, что громадное большинство жителей Москвы – пришлое. Уроженцы ее составляют в ее населении какой-то незначительный процент. Таким образом, Россия питает Москву живою человеческой силой. Питает она ее и культурными силами, которые издавна притекают в старую нашу столицу отовсюду. В ней они оседают, и хотя приток новых не прекращается, а старые по естественному порядку сходят со сцены, культурная жизнь в Москве течет непрерывным потоком. Она свила себе в ней прочное гнездо, создала даже территориально свои центры и очаги, и отсюда разливает свое влияние на весь город и на всю страну, имеет свои установившиеся традиции, свою историю, с которой не разрывает. Так было в сороковых годах, и в семидесятых, и в восьмидесятых, и много позже уже в этом столетии; так же, вероятно, дело идет и теперь, не смотря ни на что.
У того слоя московского населения, жизнь которого тесно связана с духовной культурой, есть свои излюбленные места в ней, свои поместья, где издавна любил селиться ученый, литератор, художник. Конечно, это нельзя представлять в виде какого-то полудобровольного гетто для умственных верхов Москвы. Но всё-таки не случайно Андрей Белый, Борис Зайцев, Осоргин, когда речь заходит о московской интеллигенции, описывают все одни и те же улицы – Арбат, Пречистенку, их переулки... Арбат, Пречистенка – главные артерии той части Москвы, которая распространяется в одну сторону до Остроженки и охватывает Девичье Поле и Плющиху, а в другую включает старый наш Латинский квартал, Бронные с прилегающими к Поварской переулками. Через свое продолжение
Знаменку, Воздвиженку и Никитскую, – эти артерии ведут к старейшему русскому и московскому организованному просветительному центру – к Университету. Двигаясь по этим улицам и переулкам, вы постоянно встречаетесь не только с живыми представителями науки, литературы, искусства, но и с памятниками их пребывания здесь в давние годы. Вот дом Тоона – знаменитого архитектора – маленький серенький деревянный особняк, сравнительно недавно уступивший место каменной громадине. Почему он что-то напоминает?.. Только ли – овладельце, строителе храма Спасителя? Нет, и еще что-то. Да, здесь жил И.И. Панаев, соредактор Некрасова в «Современнике», когда приезжал в Москву знакомиться с Белинским; а сам Белинский жил в то время напротив, во дворе большого дома, хорошо известного всем москвичам. В эту округу входит и Власьевский переулок, где вырос Герцен. Здесь вам покажут, где жил Погодин и где – Кропоткин, Щепкин и Победоносцев, где умер Гоголь, где родился Грибоедов, где венчался Пушкин, где поэт гостил у Вяземского, покажут многое множество и других достопримечательностей того же рода.
Но главная достопримечательность этой части Москвы – все-таки ее Университет. Он в Москве долго, очень долго играл огромную роль в умственной жизни не только студентов и профессоров, но всего города. Я помню, как Н. К. Михайловский приехав в Москву, в эпоху, кажется своего сотрудничества в «Северном Вестнике», а, может быть, и позднее, когда к нему перешло «Русское Богатство», вел разговор о необходимости привлечь к журналу московских профессоров. «Ведь, у нас в Петербурге таких нет, профессора в журналах не пишут, а кто пишет, тот только пишет»... Это, конечно, была стилизация, но стилизация подчеркивает реальные черты. В Москве профессура была всегда ближе и к печати, и к обществу.
Александр Иванович Чупров привлекал, как крупный ученый, как писатель, владевший редким даром популярного изложения, как замечательный оратор – товарищи-профессора прозвали А.И. московским Златоустом. К нему влекли и обаятельные черты его характера – чистота и душевная мягкость, не мешавшие ему, однако, быть твердым в своих взглядах и, когда нужно, строгим в суждениях и решительным в действиях. Все, кто приходил в личное соприкосновение с ним, а приходили к нему по делу, часто и по пустякам, люди всех кругов Москвы (в часы приемов у него всегда была длинная очередь), – все уносили искреннюю симпатию к этому удивительному профессору. Моральный авторитет А.И. Чупрова был исключительно громаден. Без всякого преувеличения, со времен Грановского ни один из московских университетских деятелей не мог бы сравниться с Чупровым-отцом по широте влияния не только на умы, но и на сердца своих слушателей. Учеников, сотрудников, вообще людей, соприкасавшихся с ним. Не только кафедра в университете служила ему средством для излучения этого света. Статистическое отделение, заседания которого в здании старого университета неизменно проходили при полных сборах сторонней публики, являлось истинным центром для крупного общерусского движения, направленного к познанию родины. А главным руководителем этого отделения был Чупров-отец, который и являлся истинным дирижером земской статистики того времени. Не говорю уже о том, что одновременно он не переставал работать и пером, которое у него было и тонкое, и сильное.
Есть старая острота, применимая к тем, кому не посчастливилось в начале жизни: они не сумели хорошо выбрать себе родителей. О нашем Александре Александровиче надо сказать наоборот: он сумел. Он получил от отца выдающиеся духовные силы, глубокий синтетический ум, способность к острому анализу, счастливый дар облекать мысль в прозрачно-ясную словесную форму, большое трудолюбие, соединенное с упорством в достижении намеченной цели, и, наконец, что не менее важно, доброе, широкое, чистое сердце.
Отец его стал москвичем в юности. А.А. сам родился в Москве, притом именно в том уголке ее, который, как мы видели; тянет к университету. Я могу указать с уверенностью, где он провел первые годы своей жизни. Многие из вас, вероятно, помнят описанный Андреем Белым, большой дом у Троицы на Арбате. Этого дома еще не существовало (он скоро, однако, вырос), когда – это было в средине 70-х годов – во дворе той же усадьбы стоял двухэтажный деревянный домик. По случайности мне, тогда еще мальчику, приходилось бывать в нижнем этаже этого дома: там жила близко знакомая мне семья. А второй этаж занимал А И. Чупров, в то время мне совершенно незнакомый, высокий, худощавый, темнобородый профессор. Здесь А.А. Чупров жил в самом нежном возрасте; возможно, что и его, как Котика Летаева, отсюда водили гулять на ближний бульвар, и у него бывали там встречи с «шубою» – стариком профессором Буслаевым, награждавшим своих маленьких друзей конфектами.
Несомненно одно: его окружала с ранних лет обстановка, способствовавшая гармоническому развитию богато одаренного от природы мальчика. Делу воспитания в его семье, как и в близких ей семьях, придавали исключительно большое значение. Я знаю, что для начального обучения детей в этом небольшом кружке была образована своя домашняя школа, учителями в р;оторой являлись их отцы и матери или близкие кружку выдающиеся педагоги того времени. Подробностей не помню, но помню, что преподавателем священной истории в этой школе был никто иной, как отец московского типа земской статистики – Вас. Ив. Орлов.
Отрывочные сведения о младших Чупровых, в том числе об А.А., до меня стали доходить со средины 80-х годов, когда началась моя работа в «Русских Ведомостях». Знаю, что это была ладная, дружная семья, связанная взаимной нежной любовью. О маленьком Саше, поступившем уже в 5-ую гимназию, у меня в памяти сохранился от того времени один анекдот, не лишенный, однако, характерности для него, подчеркивающий одну из благородных черт его духовного облика – прямоту и искренность.
Дело было на уроке Закона Божия, – и рассказал эту сцену отцу Чупрова гимназический законоучитель. А. А. не знал какой-то молитвы, читаемой в начале литургии. – «Как же ты этого не знаешь, – говорит законоучитель, – ведь это же читается в самом начале обедни». – «Ну, вот, – отвечает огорченный мальчик, – да разве я попадаю к началу обедни? Ведь, с сестрами хожу, – одеваются, одеваются»...
В первый раз я увидел А.А., когда ему было лет 13–14.. У Чупровых было какое-то многолюдное собрание, что-то вроде именинного обеда или масленичных блинов. Когда усаживались за стол, кто-то спросил: а где же Александр Александрович? – А вот и он, – ответил отец, и в комнату застенчиво вошел небольшой гимназист в мундире, застегнутом на одну верхнюю пуговицу. Мое внимание обратили на себя его открытые, ясные, добрые глаза.
Позднее я его встречал мельком уже юношей, очень прилежным к книге. Помню, как попав ко мне в комнату (я тогда жил вместе с известными педагогами' Алферовыми, у которых бывал А. А.), он буквально прилип к моим книжным полкам, казалось бы, не представлявшим никакого интереса для студента математика. Он поступил (в 1892 г.) на математический факультет, конечно, по склонности к этому знанию. Но не только поэтому. Я думаю, что его интерес к общественным наукам был в то время не менее силен. Однако, он выбрал к ним длинный кружный путь и – неслучайно. Здесь сказалось влияние культуры, которая его окружала с детских лет. Нужна серьезная подготовка, нужна основательная школа, нужно углубленное знание и изощренный ум. Спешить нет надобности. Овладеть обществоведением будет время. А пока, благо есть математические способности, надобно охватить эту отрасль науки. А когда (1896 год) математический факультет был пройден, молодой Чупров едет для продолжения своего образования в Страсбург. Там он становится экономистом, там закладывает основы своего образования как статистик и получает диплом доктора государственных наук.
Вернувшись в Москву, он магистрируется (1901) по кафедре политической экономии и статистике и вскоре получает доцентуру статистики в только что возникшем Экономическом Отделении Петербургского Политехникума. Этот первый в России Экономический факультет устроен был по плану и под руководством друга отца Чупрова А.С. Посникова, который хорошо знал молодого Чупрова с детства и знал, какую силу приобретает молодое высшее учебное заведение в этом еще неоперившемся ученом статистике.
Тут началась научная и преподавательская деятельность Чупрова-сына. Как профессор, он работал всего пятнадцать лет – и в этот короткий срок успел создать школу, чупровскую школу. Он создал бы школу, если бы и не был профессором, как основоположник нового течения в теории статистики. Но как профессор, он создал кадр для продолжения своего дела из своих непосредственных учеников.
О нем, как профессоре и ученом, будут вам говорить другие. Я прибавлю несколько слов о другой стороне общественной деятельности Чупрова, о том, что наблюдал лично и чего другие могут и не знать.
Чупров-сын не был московским профессором. Его профессура всецело принадлежит Петербургу. Но он усвоил себе ту черту московского профессорского типа, которую подметил в свое время Михайловский.
По складу своего ума и дарования Чупров – теоретик. К такому практическому делу, как политика, этих людей не влечет. И публицистика обыкновенно не их удел. Но бывают исключения, и таким исключением был он.
Я хорошо знал Чупрова-публициста, был в течение ряда лет в близких и постоянных с ним сношениях. Мы сблизились и сошлись с ним именно на почве публицистики. Если бы не это, я горевал бы сегодня вместе с Вами, но не решился бы говорить о нем.
Но он был публицистом. От отца он унаследовал дар прекрасной устной речи. – Вы помните, конечно, его единственную в Праге прошлогоднюю лекцию - но и писал он прекрасно. И он не зарыл свой талант в книгах и лекциях для немногих. В течение ряда лет А.А. был газетным сотрудником. Его публицистическая работа началась в первые годы его профессорства. Преимущественной темой его публицистических статей был русский аграрный вопрос, который он изучил так же серьезно и основательно, как и все, что он изучал. И он работал в этой области именно тогда, когда публицистика по аграрному вопросу, казалось, имела огромный актуальный интерес, когда можно еще было надеяться на мирное, в порядке реформы, разрешение величайшего из социальных конфликтов, потрясших несколькими годами позднее все общественное здание нашей родины.
В позднейшие годы, когда надежды на закономерный исход в аграрном вопросе иссякли, когда вся политическая жизнь пошла у нас к распутью: направо пойдешь – глубокая реакция, для которой не меркнет идеал крепостного права, налево пойдешь – разрушительная революция во имя призрака с мерами неслыханной жестокости и угнетения, – в это время Чупрову, как публицисту, стало нечего делать и его статьи все реже появлялись в газете, и он все больше уходил в свою теоретическую научную работу.
Но когда он писал, а это бывало обыкновенно вследствие моих усерднейших настояний, он, не оставляя почвы своего излюбленного аграрного вопроса, ополчался на близорукую правительственную политику конца царского периода. Теперь иные готовы превозносить ее, как истинное откровение. Это откровение не спасло Россию и не могло спасти. Чупров справедливо видел в направлении этой политики «угар сословных страстей» и тщетную попытку «отвести грозу аграрной реформы», в такое время, когда всем, не исключая руководителей этой политики, ясно было, что исторический «час пробил», «рок неотвратим» и – Чупров вспоминает легенду о гибели богов и напрасных ухищрениях Вотана против Нибелунгов – «и Gotterdammerung близка».
Но именно эта неизбежность и страшила Чупрова, и он не переставал твердить из года в год в эту предшествовавшую революцию эпоху, что нужно предотвратить надвигающуюся опасность. Пора бы увидеть, – говорил он, «что властной народной потребности не снимешь с очереди ни гневными окриками, ни даже суровыми карами». Он обличал блок противников серьезной аграрной реформы, в том, что они «держатся только-только подпорками», которые ставит для них пекущееся о них государство, они – он говорил, – «только своим политическим влиянием живы и цепляются за власть ослабевающими от худосочия руками».
Он сетовал и на другую сторону, на принципиальных противников этой сословной эгоистической политики. Он писал: «Диагноз поставлен давно, да намечены и способы целения. Но долог на Руси путь от мысли к делу. Ставить проблемы смело и ясно – на это нас взять. А сломить сопротивление тех 130 тысяч, что держат в своих руках судьбы полутораста миллионого народа, мы не умеем. Обдуманы до тонкостей программы-минимум и программы-максимум разных партий, а все остается по старому – ни шагу вперед».
И человек чистой науки и чистого сердца, умевший в своей исконной области не только ставить проблемы смело и ясно, но и находчиво и твердо решать их, умолкал надолго, сказав свое предостерегающее слово.
Но он не уходил, не рвал своих связей с публицистикой и даже в самое опасное время не отказывался принимать на себя ответственность, моральную и юридическую, за близкий по духу публицистический орган. И даже последний нумер газеты, в которой мы вместе работали, последний перед закрытием ее «навсегда» советской властью, носил на себе подпись: издатель А. Чупров.
Великий ученый, он был и гражданином. И его гражданское мировоззрение, его политические взгляды не колебались из стороны в сторону, под влиянием случайных, хотя бы и горьких, обстоятельств, не зависели от перемен в личном настроении. Его политические симпатии и его общественные идеалы по истечении десяти лет наших революционных бурь были те же, что и раньше. И он сам мне в откровении беседы незадолго до смерти сказал, что в основном то, что он писал тогда, он повторил бы и теперь.
Но политическая определенность сочеталась у него с широкой терпимостью. Он не придавал решающего значения партийным перегородкам и ставил лишь большие рубежи. Поэтому здесь, заграницей, его литературные работы появились в изданиях разных политических оттенков. Но случилось так, что ему предложил сотрудничество один старый его приятель, с которым его связывала давняя совместная научная работа и добрые личные отношения. Не зная, что приятель сменил паруса и плывет в ином, чем прежде, направлении, Чупров послал ему рецензию. Когда пришла книга, он увидел, что его аполитическая статья находится в соседстве с политическими произведениями, с духом которых он резко расходился. Тогда Чупров прямо и твердо заявил свой отказ от сотрудничества. Этот его шаг был принят старым приятелем болезненно и мог бы повести к личному конфликту. Но А.А., не разделяя новых политических взглядов приятеля, не сомневался в его искренности и политической честности, и потому мягко и решительно предупредил разрыв с ним и, разойдясь политически, остался по прежнему в добрых личных отношениях.
А в деле науки он и вообще исключал политику. Тут для него не существовало вопроса: како веруешь? Тут властвовали другие критерии: он не обинуясь принял участие в строго научном сборнике в память известного московского профессора-экономиста и статистика Н.А. Каблукова, хотя этот сборник был составлен и издан в советской Москве. И также не обинуясь он внес свой вклад в подобный же научный сборник в честь П.Б. Струве, составленный и изданный в нашей эмигрантской Праге.
Между наукой и политикой он проводил резкую разграничительную линию, переступить которую считал недопустимым ни для себя, ни для других. Поэтому именно он не пошел, например, на одно чествование одного заслуженного ученого, которое грозило, по некоторым подробностям его организации, принять политическую окраску. Он не хотел молча без возражений выслушивать политические заявления, с которыми коренным образом был несогласен; не хотел выступить и с политической полемикой на научном торжестве. Он отсутствовал на этом празднике, но праздник, вопреки его опасениям, прошел довольно благополучно, без отклонения в политику. И виновник торжества, встретясь с Чупровым через несколько дней и зная истинную причину его отсутствия, сказал ему с добродушной иронией: «Напрасно Вы не пришли. Вы бы ничем не оскоромились».
Чупров отвечал со свойственной ему прямотой. Он не терпел смешения науки с политикой и не хотел даже косвенно, под прикрытием науки, принять участие в политике, которой не сочувствовал. Но он дал понять своему собеседнику, что собственно политики не чуждается, и сообщил ему, что счел долгом явиться на маленькое, интимное собрание, происходившее по случайности в те же самые часы, когда состоялось чествование заслуженного ученого. А скромное интимное собрание посвящено было воспоминаниям литературной деятельности, от которой отскоблить политику никак невозможно. Но эта политика была именно та, которой до конца остался верен сам Чупров.
Так и в житейских делах его ясный ум и чистое сердце умели ставить и решать проблемы поведения смело и свободно, честно и разумно.
Господа, почтим же его светлую память вставанием.